Мемориализация Землетрясения

 «Когда мне было четыре года, я как-то сказа­ла, что хотя и не видела землетрясения, но я его помню».
Автор строк родилась через семь месяцев после землетря­сения[1].

1. Постановка проблемы

Статья посвящена проблеме мемориализации разрушительного зем­летрясения в Армении, которое произошло 7 декабря 1988 г. и унесло жизнь около 25000 человек; полностью или частично оказались разру­шенными города Спитак, Ленинакан (ныне Гюмри), Кировакан (ныне Ванадзор). В данной работе мы предлагаем обсудить процессы запоминания и забвения землетрясения на примере одного из городов, по­страдавших во время бедствия, — Гюмри (второго по величине города Армении). Эти процессы будут анализироваться в контексте соотношения двух типов памяти, используя терминологию Я. Ассмана, — памяти ком­муникативной и культурной[2], иначе говоря, памяти живой, повседневной (устные рассказы, ритуалы поминовения, предметная память[3]) и памяти официальной, монументальной, канонизировавшей культурный текст об этом событии. Очевидно, что из этих двух типов памяти коммуникативная более эмоциональна и нацелена на передачу, трансляцию травмы, пе­реживаний следующим поколениям. По мнению одной из гюмрийских учениц, в данном случае время не лечит, а, наоборот, заостряет ощуще­ние боли: «Боль усиливается, когда рана остывает»[4]. Но это не исключает и определенной гибкости коммуникативной памяти, она более податлива воздействиям и изменениям, это память «мягкая»[5]. В то время как память культурная, наоборот, старается по возможности «охладить» событие, сводя его до статуса «исторического факта» (в значении максимального отстранения от настоящего), который не способен или мало приспосо­блен к вариациям, а потому эта память может быть названа «твердой»[6]. Процесс канонизации часто сопровождается буквально отвердеванием памяти — установкой памятников и созданием официальных текстов (например, учебников). Итак, наша задача — проследить, каким образом происходит отвердевание памяти о землетрясении, какие элементы из «мягкой памяти» переходят в состояние «твердой памяти».

Память о травме несколько отличается от более общих проблем антропологии памяти, здесь, видимо, нужно говорить не столько о запоминании, сколько о поисках путей забвения. Память и травма – особая тема, которая в научной литературе рассматривается чаще на примерах геноцидов, войн, депортаций и репрессий. Хотя, по словам Харальда Вельцера, с понятием травмы произошло то же, что и с по­нятиями «идентичность» и «коллективная память», а именно: «никто уже не знал, что конкретно они означают, но употребляться они стали уже повсеместно, так что можно было прилагать их к чему угодно»[7], и, в конечном счете, можно говорить лишь о политике памяти о травме. Однако в случае памяти о землетрясении мы имеем несколько иной феномен, отличающийся от памяти об исторических событиях. Последняя отличается от памяти о природной катастрофе тем, что она «сильно зависит от того, каким образом это воспоминание использу­ется в настоящем. Будет ли то или иное событие вообще истолковано как травмирующее, зависит порой не столько от самого события, сколько от того, какое значение ему будет придано впоследствии, за­дним числом»[8]. В случае землетрясения память теряет остроту свое­го политического контекста, и более заметно ее социально-консолидационное значение (ср. «друзья по несчастью», «друг познается в беде» и др.). Поэтому в данном случае мы имеем дело с более ней­тральным примером коллективной памяти, на котором интересно рассмотреть соотношение ее различных составляющих.

В качестве полевых материалов для исследования, помимо ука­занных школьных сочинений, послужили интервью с жителями как старой части города, так и новых микрорайонов, экспертные интер­вью с архитекторами, строителями, скульпторами и художниками. Большая часть наших информантов постоянно проживает в Гюмри, но некоторые из них, бывшие жителями этого города на момент зем­летрясения, впоследствии уехали в Ереван, за границу. Особое место занимают материалы (интервью, публикации, экспонаты), связанные с Гюмрийским биеннале — международным фестивалем концепту­ального искусства, проводимым с 1998 года.

2. Память о геноциде и мемориализация землетрясения

Для начала рассмотрим дискурс о том, «стоит ли вообще помнить» спитакское землетрясение и каким образом проблема его запомина­ния курсирует между «социальным» и «индивидуальным» фактами?

Чтобы ответить на поставленный вопрос, рассмотрим, в каком контек­сте, в сравнении с какими фактами коллективная/индивидуальная память пытается осмыслить это стихийное бедствие. Во многих официальных тек­стах первая ассоциация, которую вызывает землетрясение 1988 г., — это геноцид армян 1915 г. Одним из авторов проекта огромного по масштабам памятника жертвам землетрясения в Гюмри является архитектор Сашур Калашян, совместно с А. Тарханяном спроектировавший знаменитый ме­мориальный комплекс в память жертв геноцида в Ереване. С. Калашян в момент землетрясения работал главным архитектором Ленинакана, и бед­ствие застало его в рабочем кабинете в здании горсовета[9]. Новый мемори­альный комплекс, представляющий собой две разошедшиеся геологические плиты, образующие расщелину, в котором должен разместиться музей землетрясения[10], имеет схожую с ереванским мемориалом конструкцию в том смысле, что состоит из «тропы для паломников» и самого комплекса (который с верхней перспективы читается как крест). Автор утверждает, что он не сторонник формирования нового поминального ритуала наподо­бие всенародного паломничества 24 апреля — Дня памяти жертв геноцида, когда у вечного огня, установленного в мемориальном комплексе, много­тысячный людской поток возлагает цветы. Именно чтобы избежать оформ­ления новой церемониальности авторы не включили в комплекс «вечный огонь» и не предусмотрели мест для цветов: «Мы не хотели сделать так, чтобы сложился подобный ритуал, решили, что это [т.е. землетрясение — Г. Ш.] более личное, и не стоит делать из этого всенародной трагедии, а представить его как «эпизод»[11]. В то же время авторы выделили специ­альные места для свечей, не подозревая, что тем самым подменяют один ритуал (возложение цветов) на другой (зажигание свечей). Пока вырыт лишь котлован и нет финансирования на строительство самого памятника, который предполагалось сделать за счет общественных пожертвований. По такой модели строился ереванский мемориал, во время воздвижения которого активное содействие оказали студенты и добровольцы, съехавшиеся со всей Армении для непосредственного участия в стройке[12], воспринимая это как причащение, «долг перед жертвами», «акт национальной солидарности». Итак, мемориализация землетрясения начинает ориенти­роваться на уже существующую модель «вспоминания» (коммеморации[13]) геноцида[14]. Однако именно в сравнении с геноцидом возникают сомнения по поводу необходимости запоминания стихийного бедствия. Память о геноциде часто рассматривается в контексте восстановления исторической справедливости[15], тогда как в случае землетрясения вопрос о морали «события», как правило, не поднимался[16]. Поэтому происходит некая ра­ционализация памяти как индивидуальной, так и коллективной, и память о землетрясении выделяет, в основном, «уроки» трагедии. В случае инди­видуальной памяти, рационализация приводит не к дидактической наглядности, а скорее к забвению. Так, Завен Коштоян, скульптор памятника в Гюмри, к которому официальные лица возлагают венки в день годовщины землетрясения, против проекта большого памятника, посвященного землетрясению, именно потому, что эту трагедию нельзя сравнивать с геноцидом: «в конце концов, это было все же природное бедствие»[17]. На это со­бытие пытается рационально смотреть один из школьников, отметивший, что «хотя землетрясение принесло много несчастья, нельзя забывать о том, что это явление природы, которое происходит во многих местах, и никто, в конечном счете, от него не застрахован»[18], и потому к этому факту надо относиться более спокойно.

3. Факты, «охлаждающие» и «подогревающие» память о землетрясении

Дискуссии о возможности искусственного происхождения землетрясения были широко распространены в первые годы после трагедии19[19], да и сейчас почти в каждом втором интервью звучат сомнения относитель­но исключительно естественных причин спитакского землетрясения. Некоторые пытаются найти компромиссный вариант – землетрясение было слабой силы, а подорвавшийся (по одной версии случайно, по дру­гой – намеренно) военный арсенал близ Спитака резонировал толчки[20]. Но интересно, что эти «подозрения» не имеют особого эмоционального накала и находятся в несколько притупленном состоянии. Возможно, этому способствует не только ровные отношения с Россией (воспринимаемой как правопреемник СССР), но и то, что ни разу в официальных выступлениях (насколько нам известно) этой версии не прозвучало. Однако официальный дискурс выражает другие сомнения, например, по поводу статистики жертв землетрясения. И хотя нет прямых обвинений в том, что советские власти скрыли истинные масштабы катастрофы, более того, освещение в СМИ событий из зоны бедствия считались беспрецедентными в истории советской гласности, но любое упоминание количества погибших до сих пор сопровождается обязательной ссылкой на «официальные данные». Эти «данные» в разных источниках варьируют между двадцатью пятью и двадцатью шестью тысячами погибших. Хотя статистика других потерь также имеет свои неточности (например, по одним источникам без жилья остались 530 000, по другим – 514 000 человек), но нигде они не звучат с оттенками сомнения или условности. Подобные примеры хорошо иллюстрируют потенциал публично сенситивного и «способного к изменениям» предмета памяти, в одном случае, и более стабильных («твердых») данных в силу их общественной индифферентности, в другом. Вообще актуализацию «статистических описаний» землетрясения можно считать одной из попыток «охлаждения» памяти, где эмоциональные подробности сменяются «голыми» цифрами, лишенными возбуждающей способности «горячей» памяти. Но не все цифры так «беспристрастны». Некоторые статистические данные, например, относительно инвалидов, звучавшие в первые годы после землетрясения[21], сегодня абсолютно исключены из дискурса. Действительно, «натурализация» подобных цифр переводит их из области «исторического» факта (в смысле не имеющего продолжения в настоящем) в область нерешенных социальных проблем, делая фактами «горячими». Итак, как мы убедились, даже «голые цифры» и «холодная статистика» могут быть рассмотрены по шкале «потепления» или «охлаждения».

Другой формой «охлаждения» или трансформации травматиче­ской памяти является акцентирование позитивных событий тех дней. Такой благодатной темой в культурной памяти становится тема по­мощи мирового сообщества пострадавшим от землетрясения. Эти события излагаются, в основном, в виде тех же «голых фактов», адаптированных для школьного курса истории: статистика помощи (сколько стран и международных организаций предоставила гуманитарную помощь), имена первых лиц государств, посетивших зону бедствия в первые после трагедии дни и т.п.[22]

«Остывание» индивидуальной памяти происходит не только более медленно, но в каждом конкретном случае имеет свои особенности. Люди стараются подавить эти воспоминания, а иногда и воздейство­вать на культурную память. Например, по словам директора программ гюмрийской телестудии «Цайг», руководством телевидения в 1998 г. было принято решение больше не показывать кадров с рушащимися зданиями и руинами, поскольку именно с такими многочисленными просьбами на телестудию звонили телезрители.

4. Память о времени землетрясения

Любая форма памяти, как индивидуальная, так и коллектив­ная, функционирует в пространственно-временном континууме, по-своему отбирая «точки кристаллизации»[23]. Время становится важнейшим элементом памяти о землетрясении не только потому, что стихийное бедствие разразилось в четко зафиксированный момент, закрепивший в памяти эту дату, но и потому, что оно по­ложило начало новому этапу жизни, иной действительности, отмеряемой от этого мига.

4.1. «11:41»

Более точный рубеж – седьмое декабря 1988 г., 11:41. С каждым годом момент (начало) землетрясения приобретает все большую значимость. В символике этой трагедии особое место занимает циферблат с указанием 11:41. Такой циферблат часов на стене текстильного комбината, располо­женного на центральной площади им. Ленина, с остановленным на момент землетрясения временем бросался в глаза. Речь идет о часах, установлен­ных здесь в 1966 г., которые играли городской гимн «Гюмри-Ленинакан» В. Баляна[24]. Главные часы города остановились из-за повреждения механизма во время землетрясения и стали восприниматься как некий символ бедствия[25]. Для многих, потерявших родных, кров, этот момент обозначал условную остановку времени в смысле протекания нормальной жизни или жизни вообще[26]. Даже сегодня в сочинениях школьников, родившихся после землетрясения, описание землетрясения сопровождается характеристикой «время на какой-то момент остановилось»[27]. Практически не было ни одного сочинения, где дата и время бедствия не были бы отмечены:

Из чисел я ненавижу семь,
Средь месяцев – декабрь.
Из дней недели не люблю сред,
И рождение гор – в природе.
А в погоде не терплю туман[28],
Из времени – тот час зловещий,
Что называют «черный час»,
Одиннадцать сорок один, поверьте![29]

Интересно, что в сочинениях, написанных в классе, многие школь­ники как момент землетрясения указывали 11:40, в то время как в до­машних сочинениях, написанных с помощью родителей (свидетелей землетрясения), оно уже отмечается более точно 11:41.

4.2. Память о длительности землетрясения

В указании длительности землетрясения отразилось особое вос­приятие чисел. Так, длительность чаще сводится к 40 секундам, на что, по всей видимости, повлияла семантическая нагруженность это­го числа[30], одновременно означающего «много», круглое число, закон­ченный временной цикл (ср. ритуальные карантины: 40 поминальных траурных дней после похорон, сороковины для новорожденных и но­вобрачных и т.п.). В официальных запросах и выступлениях длитель­ность землетрясения чаще округляли до «1 минуты»[31]. Это, конечно, символическая минута, которая драматизируется в смысле единицы «быстротечности» и временного рубежа от сиюминутности до веч­ности. В сочинении одного восьмиклассника 11:40 и 11:41 противо­поставлены как два времени: время счастья и время беды, – разница между которыми единица, одна насечка на циферблате:

1988 год, 7 декабря, время 11:40, Ленинакан - все еще полный жизни город остряков. 11:41 тот же город – уже холм руин. Всего лишь спустя минуту. Страшную минуту...[32]

Сгущенным рефреном «1 минуты» являются «полминуты» (30 секунд)[33], которые встречаются чаще остальных вариантов и, видимо, могут претендовать на наиболее точную длительность толчков, на деле происходивших с некоторыми интервалами, паузами в доли се­кунд и потому с трудом поддающиеся точной фиксации. Встречается упоминание длительности землетрясения даже в 7 секунд[34]. Здесь возможно наложение восприятия символически значимого числа 7 с датой землетрясения (седьмое декабря).

На городских памятниках, посвященных жертвам землетрясения (вплоть до памятников, установленных в частных дворах), также обя­зательно изображается циферблат со стрелками на 11:41. Можно сказать, что время землетрясения (с колебанием в 1 минуту: 11:40-11:41) стал обязательным составляющим «твердой памяти».

4.3. Ритуализация времени землетрясения

Для многих потерявших своих родных момент, когда стрелки ча­сов в очередную годовщину землетрясения указывают на ту роковую минуту, является наиболее ритуализованным. В 11:40-11:41 многие родственники погибших до сих пор стараются быть на могиле своих близких[35]. В этом ритуале принимают участие и дети, рожденные после землетрясения. Поэтому для них значимость этого момента обу­словлена собственным ритуальным опытом.

Власти тоже вовлечены в ритуализацию «11:41». В это время президент страны, другие представители власти и оппозиции стараются быть в Гюмри с целью возложения венков у центрального памятника землетрясению (изображающего мать с ребенком, защемленных дву­мя плитами) и присутствовать во время поминальной службы. Одновременно делаются попытки сбить драматизм «11:41». Так, в 2006 г. в день 18-летней годовщины землетрясения именно на 11:41 было назначено открытие Центра Спасательной службы для чрезвычайных ситуаций. Возможно, отчасти на борьбу с точными 11:41 была направлена и попытка определить «правильное время» для открытия Первого международного биеннале авангардного искусства в Гюмри в 1998 г. Организаторы фестиваля обратились к ереванским астроло­гам, и по их совету открытие состоялось в 19:20[36]. То есть, 11.41 было противопоставлено любое другое точное время.

С указания точного времени землетрясения начинается также и глава о землетрясении в школьных учебниках восьмого класса по истории Армении[37]. Таким образом, «время землетрясения» воспроизводится в разных дискурсах: от семейного до национального.

5. Мемориализация «звука» землетрясения

В январе 1992 г. по проекту архитектора Р. Егояна часы на цен­тральной площади города были перестроены, несколько изменен циферблат, механизм починил мастер Ладик (Николай Есаевич Мацакян), и часы снова были запущены, что одновременно было воспринято как символ того, что «жизнь продолжается»[38]. В новых часах не были восстановлены лишь музыкальные куранты, ремонт которых требовал больших средств. Но отсутствие курантов, «отстукивающих» ритм жизни, для города, пережившего подобную трагедию, на мой взгляд, важный элемент. Во многих ритуалах время выражается звуком[39]. В некоторых случаях традиционная культура может вырабо­тать и закрепить за такими моментами определенный музыкальный код[40]. Седьмого декабря 1989 года, в день годовщины землетрясения, в 11:41 загудели все сирены автомобилей, звук которых присоединился к звонам церковных колоколов, которые, кстати, также выполняют роль звукового сигнала времени, извещая о начале и конце служб, в том числе поминальных. Поэтому неудивительно, что некоторые изображения остановившихся на знакомом времени часов сопрово­ждались «окаменевшим» звуком изображенных здесь же колоколов. «Главные колокола армянской истории, что в звоннице храма в Эчмиадзине, лишь слабо качнулись в те мгновения, когда в горах, близ Ленинакана в тектоническом напряжении сдвинулись недра. Но колоколам долго придется оплакивать жертвы одного из сильнейших зем­летрясений второй половины XX века. По ком звонит колокол![41]»

Жизнь советского Ленинакана когда-то отмерял звук рабочего гуд­ка, звучавшего шесть раз в сутки, оповещая о рабочей смене. Поэтому в инсталляции «Рубец из детства» А. Саргсяна во время Гюмрийского биеннале 1998 г. особое место занял именно этот гудок. А в перформансе «Восстановление» учеников гюмрийской художественной школы им. С. Меркурова под руководством Г. Гаспаряна на разрисован­ных ящиках-кубиках свое место нашли как циферблат часов, так и музыкальная труба рядом с ним. В качестве основных элементов, ассоциируемых с землетрясением, во время того же биеннале художник-концептуалист Арко (Аркадий Багдасарян) выделил движение земли, звук и знакомый циферблат.

Кроме гудка, ставшего звуковым «пульсом» города, и упомянутой песни «Гюмри-Ленинакан», на музыкальный код города может претендовать музыка Т. Мансуряна, написанная к фильму «Кусочек неба»[42]. Съемки фильма проводились в старой части города, и в отдельных сценах реконструированы различные этнографические реалии досо­ветского Гюмри. Теперь же эта мелодия используется как звуковой фон в «ностальгических» телезарисовках Гюмри-Ленинакана. Эта ставшая устойчивым телештампом мелодия, таким образом, воспроизводит «виртуальную звуковую память» о городе.

Другая мелодия стала музыкальным телекодом землетрясения – песня знаменитого французского шансонье Шарля Азнавура, посвя­щенная Армении по поводу этой катастрофы, заняла более конкрет­ную нишу – заполняя собой «голос» международного сообщества, поспешившего на помощь пострадавшим, как правило, озвучивая соответствующие телекадры.

В отличие от многих подобных колебаний земли, которые жите­ли Армении время от времени вынуждены переживать, свидетели землетрясения 1988 года сначала его услышали и лишь потом почувствовали. На этот раз недра земли расходились с громким гулом, из-за чего землетрясение не только не сразу было идентифицировано, но такой звук стал еще одним «доказательством» в пользу теории взры­ва[43]. Этот звук землетрясения «попал» в семейные истории-рассказы, заняв достаточно стабильное место в коммуникативной памяти:

Страшная минута... Долгий завывающий гул... Гул перешел в тяжелое дрожание, и затем все отчаянно закачалось: сте­ны, пол, мебель. Все по-страшному зашипело, треснуло и за­скрипело. Каждому казалось, что земля уходит из-под ног. Не прошло и нескольких секунд, как случился второй, судьбонос­ный, удар. Опять зловещий гул, огромных зданий сумасшедший пляс, и... клубящиеся облака пыли, руины, руины, руины[44].

Об этом звуке вспоминают и в публикациях сегодняшней прессы: «Часы показывали 11 часов 41 минуту, когда страшный подземный гул обрушился на Ленинакан, и тут же содрогнулась земля. Так начался новый отсчет времени – после землетрясения...[45]» Пресса, хотя и способствует формированию культурной памяти, но не все ее материа­лы могут войти в «избранное» памяти культурной, ведь пресса часто представляет зафиксированную индивидуальную память, которая мо­жет претендовать на долголетие лишь в случае многократных повто­ров и ссылок на нее, чего по поводу «геологического рычания» нельзя сказать. Эмоционально-чувственные переживания этой трагедии хотя и становятся привлекательной темой для СМИ, но не входят в число канонизированных. И поэтому память о таком звуке все же надо счи­тать предметом коммуникативной памяти.

Второй, более страшный «звук землетрясения», который вспо­минается гораздо чаще, это стоны и крики о помощи вперемежку с причитаниями оплакивающих. Этот тяжелый звуковой фон пытается воспроизвести в своем проекте мемориала архитектор С. Калашян, предусмотревший некую металлическую конструкцию, напоминаю­щую орган и выполняющую одновременно две функции: техниче­скую (подпорка для приподнятой «плиты») и символическую – завы­вания металлических пластин от дуновения ветра должны «звучать не музыкой, а быть беспокойным органным аккордом»[46], набатом, напоминающим о беде.

Итак, в качестве трудно поддающейся «отвердеванию» звуковой памяти о землетрясении и сюжетов, сопредельных ей, современный городской дискурс выделяет помимо курантов и колоколов, являю­щихся более универсальными для городов, несколько специфических «звуков»: рабочий гудок, характерные для телевизионного образа Гюмри популярные мелодии, «геологический звук» землетрясения и, наконец, людские голоса и стоны. Из всего этого арсенала, по­мимо колоколов, сделана попытка закрепить в «твердой памяти» (в мемориальном комплексе) лишь последние, одновременно звучащие как набат-упоминание о трагедии.

6. Формы преодоления памяти

Во многих интервью есть рассказы о том, как в каждой отдель­ной семье по-своему «выходили» из траура. Одним из таких спосо­бов было празднование седьмого декабря как нового дня рождения, поскольку свое выживание или выживание членов семьи в этот день воспринимается как чудо или как второе рождение[47]. В тех же случаях, когда настоящий день рождения человека действительно приходился на седьмое декабря, его, как правило, передвигали на другой день, по­скольку реальный (а не символический, имитационный) праздник все же требовал истинного веселья. Так, одна шестилетняя девочка, которая родилась в день землетрясения (в 1988 г.), без иронии спросила мать: «А торт на мой день рождения тоже будет черным?[48]»

В день землетрясения 1988 г. в Гюмри и ближайших селах было рождено 26 детей. Это число также стало восприниматься как симво­лическое, поскольку стало перекликаться с количеством погибших, по этому поводу «округлившееся» до 26 000 человек. Как мы помним, от­носительно «официальных данных» о количестве жертв существуют определенные сомнения, и поэтому смещение «официального числа» на единицу никого не смутило. Тем более что в некоторых «неофици­альных» источниках указывается знакомое круглое число 40 000 и даже 60 000. Трагическое сочетание: 26 рождений на 26 000 смертей, – стало основной канвой передачи телестудии «Нойем» (ГАЛА) на 17‑ю годов­щину землетрясения, когда этих детей собрали вместе, чтобы торже­ственно вручить паспорта, сделав короткие репортажи про каждого из них. В рамках этой передачи была сделана попытка представить детей, родившихся после землетрясения как символ жизни, победы жизни над смертью, выживания над гибелью. Подобную попытку во время биеннале в Гюмри (1998 г.) сделал и М. Багдасарян, когда представил перформанс с демонстрацией фотографий детей, рожденных после землетрясения. Живым символом стали и дети, родившиеся после злополучного дня в семьях, потерявших детей в землетрясении. Они, появились на свет с определенной миссией – восполнить потерю ушедших. Получив в наследство их имена[49], дети вынуждены прожить не только свою жизнь, но отчасти и жизнь трагически погибших.

Судьба, воспитание, повседневность этих детей отличается от жиз­ни обычных, не отягощенных наследством «быть живой памятью». Если даже дети, родившиеся после землетрясения, не получали имен погибших родственников, некоторые из них ощущали драматизм своего рождения по другому поводу. Многие из них – поздние дети тех родителей, которые во время землетрясения потеряли уже сравни­тельно взрослых детей. Последовавшие за землетрясением 1990-1991 годы отличались демографическим взрывом, рожали женщины, которым было даже за сорок. Среди учеников, писавших сочинения о землетрясении, было немало таких детей, осознающих «необычность» своего происхождения:

Я еще не родилась, когда случилось землетрясение 1988 года, и не родилась бы вообще, если бы жертвой этого бедствия не стали мои брат и сестра... Мои родители пожилые по срав­нению с родителями моих сверстников. Раньше я от этого плохо себя чувствовала, а сейчас, когда я уже взрослая... Отец полностью поседел. Часто задаю себе вопрос: почему именно со мной должно было все это случиться? Но я должна жить и содержать своих родителей, чтобы они не чувствовали по­терю их горячо любимого Аршака ...[50]

В Гюмри есть своя специфика, которая связана с землетрясе­нием. Я не могу сказать, что эти дети [родившиеся в семьях, где были жертвы – Г. Ш.] избалованы, хотя их балуют, в то же время их всех отличает особая грусть, стоит взглянуть им в глаза, и ты сразу поймешь, что это ребенок из семьи, где были жертвы. Они отличаются, очень отличаются. Уже хотя бы тем, что у этих детей очень взрослые, иногда просто пожилые родители. Дети закомплексованы ввиду этого факта. А ведь мно­гие родители таких детей - это те, кто потерял своих во время землетрясения, и эти ребята рождены, не хочу сказать взамен или вместо погибших, но часто именно так и получается[51].

Не всегда потеря ребенка влечет за собой наречения нового ребен­ка его именем или восприятия других детей в качестве «заменителей» прежних. Иногда бывает обратная реакция. Среди моих информантов была мать, которая призналась, что не может простить ни себе, ни ребенку, родившемуся после землетрясения, смерть старших детей. То есть независимо от того, каково отношение к поколению, родивше­муся после землетрясения, оно в определенной степени обусловлено памятью о погибших. Здесь становится очевидным потенциал операциональных возможностей коммуникативной памяти, которая может воздействовать, например, на воспитание детей, в данном случае вос­принимаемых как «второй шанс».

7. Памятные места

Памятные места являются одной из центральных тем дискурса культурной памяти[52]. Определение и оформление этих мест одновре­менно является наиболее обсуждаемой проблемой и в сфере памяти коммуникативной, поскольку часто за их выбором стоят конкретные люди, осознающие, что являются «творцами истории». И наиболее важной задачей становится определение концепции той памяти, кото­рую современники «завещают» будущим поколениям.

7.1. Руины

В случае стихийного бедствия памятные места часто отмечаются также стихийно, поскольку в отличие от исторических событий, где акторы – люди, природа сама «создает» определенные места, попада­ющие в «избранное» города. Как и в случае формирования символического ландшафта, когда горы, реки, озера могут сыграть роль социально значимого объекта, некоторые руины или память о них также могут занять особое место в коллективной жизни горожан, и в силу своей «памятности» предопределить новое лицо города.

Сначала был установлен памятник жертвам землетрясения, а затем рядом построили школу. Вообще наша школа стоит на месте старой. Тогда на этом месте были домики. Директор постарался, чтобы эти домики были убраны, чтобы школа была построена на своем прежнем месте. Хотели нашу школу построить в 58‑ом квартале, а он [директор] очень болезнен­но относился к тому факту, что на месте погибших, там, где пролилась их кровь, были бы, скажем, санузлы или какие-то домики. «Здесь кричали наши дети», - говорил он. И в самых разных инстанциях сумел отвоевать это место[53].

Определение места, где погибли дети, как некоего святого про­странства, обязательно отмечаемого памятником, обычно памятным хачкаром – крест-камнем[54], одновременно выполняющим функцию и памятника, и «надгробной плиты», можно сказать, стало общим правилом для Гюмри. Иногда в зависимости от количества детей, погиб­ших во время землетрясения, родители устанавливали соответствую­щее количество декорированных источников, установленных либо рядом с крест-камнем, либо совмещенных с ним. Продолжая традиции, идущие еще со средневековья, крест-камни и сегодня становятся ме­стами паломничества или считаются священным пространством, тре­бующим особого отношения.

Первые памятники стали спонтанно возникать на месте больших разрушений, особенно если это были общественные учреждения, в первую очередь школы. Неудивительно, что когда для строительства нового здания прокуратуры был убран мемориальный камень, установленный на месте 16‑й средней школы, под развалинами которой погибло много детей, этот факт был воспринят настолько негатив­но, что ночные сторожа здания по ночам стали «слышать» крики детей. Почти все мои информанты рассказывали об этой истории. Неслучайно именно руины 16‑й школы стали одним из «естественных» памятников землетрясения, вошедших в «запас твердой па­мяти». Вероятно, в этом не последнюю роль сыграло расположение школы, которая выходила на центральную площадь им. Ленина (ныне Площадь Независимости). Руины этой школы иногда можно идентифицировать на могильных плитах, хотя на них, помимо часов, чаще изображаются условные руины, иногда сопровождающиеся образом сломанного дерева, символизирующего прерванную жизнь.

Среди «памятных руин» первое место, несомненно, занимают руи­ны храма Всеспасителя (Аменапркич). Причина в том, что именно этот храм стал символом города, он же изображен на новом городском гербе (принят в 2001 г.). Храм, который был самым высоким сооружением в регионе, по мнению экспертов, на деле не представлял собой архитектурной ценности, поскольку был построен с конструкторскими ошиб­ками, неизбежными для его строителя-самоучки, и не был включен в список памятников архитектуры, подлежащих охране государством[55]. Но его восстановление для гюмрийцев и особенно для мэра[56] стало не только делом чести, но и символом возрождения Гюмри. По словам мэра, «лишь в тот день, когда Аменапркич будет восстановлен, можно считать Гюмри восстановленным»[57]. В дискуссии, которая развернулась вокруг концепции восстановления этого памятника, были озвучены практиче­ски все принципиальные подходы восстановительных работ в Гюмри. Применительно к Аменапркичу обсуждались следующие тактики: 1) разрушить до конца и расчистить эту территорию; 2) высвободить фа­сад и сохранившиеся части и достроить их камнем другого цвета, так, чтобы вся дополненная часть выделялась; 3) «разрушенную часть храма вместе с куполом предлагалось достроить в виде каркаса со стеклами, т.е. храм достраивался «прозрачно», храня призрачную память о своем прошлом»[58]; 4) восстановление прежнего вида храма, с минимальными технически необходимыми изменениями (например, из-за железобетонной прокладки стены храма должны были уплотниться, что несколько меняло внутреннее пространство здания). Победила последняя концепция – концепция реанимации, возврата к функционирующей жизни, а не превращение руин в «естественный» памятник (второй и третий ва­рианты[59]), в котором был очевиден подход эстетизации преходящего. «Руины, словно возвращающиеся обратно в землю, ценятся повсеместно за эмоциональные оттенки, порождаемые их видом... Но в самой осно­ве эмоционального удовлетворения лежит обостренное чувство течения времени»[60]. Однако у города, так близко соприкоснувшегося со смертью, были «свои счеты» со временем, поэтому город старался не консервиро­вать «гибель», а реанимировать «жизнь». Итак, выбор реставрационного подхода к судьбе храма был обусловлен отношением к разрушенной ар­хитектуре как к живому человеку:

После землетрясения во время заседаний я всегда говорил, что раненых нельзя расстреливать. Тогдашнему марзпету[61], Арарату Гомцяну, я часто объяснял, что нельзя искажать, коверкать, унижать, демонстрировать инвалидность. В конце концов, ты же тем самым говоришь: «Ты человек не нормальный, твоя одна половина на месте, а второй половины нет», – или перекрашиваешь эту половину. Тогда как это один организм, одна структура, одна идея, одно творчество, которое родилось сразу, вместе. Ну, и однажды Гомцян мне сказал: «Раз ты так уверен, пойди и сделай»[62].

Антропоморфизация города получила буквальное воплощение и во время биеннале 1998 г., например, в трактовке концепции восста­новления гюмрийского скульптора А. Варданяна, сделавшего «опе­рационное вмешательство», сшив железными проводами трещину на одном из домов Гюмри. Человеческое отношение к «раненым стенам» гюмрийских зданий во время того же биеннале проявил и москвич Даниил Филиппов, представивший инсталляцию «Иглотерапия стены».

Что касается других подходов, возникших при обсуждении судьбы храма Всеспасителя, то некоторые из них имели неожиданное продолже­ние. Так, идея здания из стекла и металла получила другое воплощение[63]. Рядом со второй церковью св. Богородицы, выходящей на ту же площадь (бывшего Майского восстания), сын архитектора, реставрирующего храм Всеспасителя, архитектор Г. Егоян, спроектировал здание из стекла и металлической решетки для магазина технической аппаратуры. Новое здание сымитировало внутри стеклянной части блок соседнего с ним ки­нотеатра «Октябрь», сохранившегося во время землетрясения и ныне отреставрированного. В результате архитектор по-своему воплотил проект «здания-витрины» для демонстрации старины (в данном случае – имита­ции старого здания). Трансформация идеи стеклянной консервации храма Всеспасителя в застекленный макет прошлого (продолжение здания кинотеатра «Октябрь») является весьма остроумным решением, наглядно иллюстрирующим идею «временного коллажа» архитектора-семиотика Кевина Линча: «Для усиления сегодняшних ценностей и чувства потока времен я бы применил «временной коллаж» – творческое соединение раз­рушения и добавления, а в тех случаях, где в игру входят персональные отношения, я считаю естественным сохранение отпечатков столь же избирательно и нестойко, как это делает сама память»[64]. Продолжением такого отношения к прошлому стало особое направление в строительстве Гюмри после землетрясения, основной чертой которого является попытка при­дать новому сходство со старым (например, новое здание рядом со старым зданием текстильной фабрики или строящийся новый торговый центр на месте и по контуру «Десятиэтажки», бывшего центра квартала).

7.2. Памятники жертвам землетрясения

Рядом с храмом Всеспасителя установлен основной памятник — мать с ребенком. Мотив «матери с ребенком» — наиболее часто воссо­здаваемый сюжет на малых памятниках жертв землетрясения. Многие такие памятники установлены силами соседской общины, родственников в своих дворах или вдоль улиц. Интересно, что в новом микро­районе Гюмри (58-й городок) первые общесоседские мероприятия на­чинались также с установления в новых дворах памятников в память жертв землетрясения (ср. с архаичной традицией освящения места путем переноса святых мощей или некоторых символов из прежних мест проживания)[65]. В результате некоторые дворы приняли достаточно ор­ганизованный и благоустроенный вид, организуясь вокруг центрально­го памятника – чаще всего декорированного источника воды. И несмо­тря на то, что в этом микрорайоне в первые годы заселения собрались сравнительно неимущие жители, сбор денег на установление памятни­ка не вызвал никаких пререканий или отказа от участия.

Проект построения большого памятника жертвам землетрясения со стороны некоторых скульпторов, художников Гюмри воспринима­ется как нависшая над городом опасность подавления всего осталь­ного монументального ландшафта. По их мнению, мемориал жерт­вам землетрясения может создать не свойственный для Гюмри образ мрачного города, который будет ассоциироваться исключительно с землетрясением. Это понимают и проектировщики нового монумента, поэтому они постарались в его концепции подчеркнуть больше идею «памяти об уроках землетрясения», чем скорбь по погибшим. И достаточно интересный с точки зрения архитектурных и эстети­ческих решений монумент хотя и таит опасность «подавления» дру­гих памятников, но это «подавление» может быть направлено также и на коммуникативную память горожан, «охлаждая» и канализируя индивидуальную травму в банк исторической памяти. Ведь «слиш­ком много памяти там, где мало памятников». Хотя в нашем слу­чае их количество достаточно внушительно, но они не выполняют роль общего места памяти (как, например, это произошло с мемориальным комплексом жертв геноцида в Цицернакаберде)[66]. Эти па­мятники больше напоминают надгробные плиты, которые покинули кладбище, переместившись на «поле сражения»[67]. Пока что комму­никативная память, закрепленная за конкретными местами гибели, превалирует над памятью культурной. Лучше всего эту ситуацию передала одна из учениц в своем сочинении: «Хотя в память жертв землетрясения установлено очень много памятников, но мы все еще помним эту трагедию».

Память об этом событии спонтанно стала частью школьных ме­роприятий. Дети по-своему ритуализируют этот день: пишут стихи и готовят стенды[68]. Известно, что поэтическое оформление часто служит для мнемонических целей[69]. Поэтому поэтические надписи на различных памятниках встречаются достаточно часто. Самым распространенным случаем являются поэтические эпитафии, выбитые на могильных плитах[70], которые делаются не для правильной интерпретации памятни­ка (как, скажем в «скульптурной литературщине»[71]), а являются скорее духовным обращением к богу или самому покойнику. Строки из «Книги скорбных песнопений» армянского средневекового поэта Григора Нарекаци нашли свое место на задней стороне памятника жертвам землетрясения скульптора З. Коштояна. Последний при проектировании памятника рассчитывал, что храм Всеспасителя будет восстановлен и его посетители будут «читать» памятник и с обратной стороны. С такой перспективы видна только голова женщины, устремленная вверх, по ин­терпретации автора, выражающая надежду на спасение. Об этом же го­ворят цитируемые стихи, в данном случае сочетающие интерпретацию памятника (литературность) с эпитафной армянской традицией, ярким примером которой являются надписи на хачкарах. Поэтическое кодиро­вание травмы сочетает сплав личного переживания с неким пафосом, позволяющим одновременно и выплеснуть эмоции, и осмыслить их. Неслучайно в моем исследовании использовано много поэтических цитат, которые я отбирала из огромного количества подобной поэзии.

8. Вместо заключения

Я хочу завершить статью еще одной «памятной» цитатой, предусмо­тренной вместо пояснительной записки к новому памятнику жертвам землетрясения, которую написал один из авторов проекта, С. Калашян. По его признанию, он этими строками гордится больше, чем самим мемориальным комплексом, поскольку ему удалось передать то, что он почувствовал сам, будучи свидетелем этой трагедии. Архитектор по-своему решил проблемы с индивидуальной травматической памятью. Удивительно, как в объекты, казалось бы, исключительно культурной памяти таким образом проникает интимность коммуникативной памяти. Для меня же нижеприведенное описание – сумма всех «памятных» ха­рактеристик, которые удалось зарегистрировать по ходу исследования. В этой пояснительной записке к будущему памятнику читатель найдет упоминание почти всех деталей как памяти коммуникативной, так и куль­турной, которые мы обсуждали выше. Поэтому я предлагаю ее вместо за­ключения, где читатель может найти многие ключевые понятия, которые более или менее подробно были рассмотрены в нашем исследовании:

- Дедушка, дедушка, прошу, скажи мне, почему сломал ты гору ту огромную?

- Мой невинный внук, это не гора сломанная и не дом, а глубокая рана руин. И внутри нее бушующая черная память о горестных ду­шах невинных жертв, а также урок и заклинание нам всем, пережив­шим. Она и часовня, хачкар и алтарь триединства; купол небесный, ветерком навеянные колокола поминальные, сцена высокая, поющий храм спасения души и, наконец, искалеченного города крик милосер­дия. Бодрым был Гюмри, беззаботным и мирным, гостеприимным, жизнерадостным, гордым, талантливым, особенным, красивым, со своеобразным лицом, с унаследованными из прошлого зданием, улицей, церковью и звонарем, песней, дудуком – отнюдь не готовым к испыта­ниям грядущим. И однажды днем, туманным днем, когда туман тот закрыл все небо, недра вздулись, напряглись... А потом со всей мочи зашатались и зарычали. То был словно Страшный суд. А потом наступило каменное затишье – краткий миг покоя под закутанным серой пылью небом. Потом рассеялся задыхающийся вздох, а потом крик и плач, мольба о помощи – слева и справа, из каждого угла, из-под облом­ков разрушенного очага. Потом – спасающие руки помощи: издалека и вблизи, со всего мира... А потом домики, потом лучины свет, новая ночь и потом край пропасти мрачной. Потом только жестокий изгиб и бесконечный спуск, спуск изнуряющий. То было словно сон.

Пройдет время, пройдут года, усилиями и потом грядущих поко­лений вновь воспрянет из холмов Гюмри, пусть теперь уже другой, благоустроенный и блестящий. Но чтоб не забыть и вдруг не спот­кнуться вновь о камень тот, на хребте том изломанном построена разбитая плита, где хранятся бдящие множеством свидетельств тех безвозвратных дней воспоминания грустные. Должны мы друг другу задать вопрос хоть и смущающий: почему оказались мы столь неосторожными, неразумными в отношении недр знакомых испытаний?

Дай же мне руку, мой маленький внук, и пройдем вперед, по глубокому рубцу той раны. По краю его сойдем же вниз, и обратим взоры к Богу, к куполу поднебесному, и затем поющими голосами повернем направо, под колокола, разбуженные ветром, пред стеной памяти возложим венки, зажжем же свечи бесчисленные, и направим мольбы наши страстные за упокой тех неисчислимых усопших в недрах наших душ ...